В общем, знакомство, коему способствовало отличное сицилийское вино, шло полным ходом.

– Мессиры! Эй, кто-нибудь меня слышит?

Человек, стоявший в дверях трактира, несколько раз безуспешно воззвал к сицилийским mafiosi, но, поняв, что бессмысленно обращаться к пьяной компании, подошел непосредственно к Роже и тронул его за плечо.

– Де Алькамо! Эй! Ау! Вы меня так встречаете?

Он обвел плавным широким жестом напрочь разгромленную обеденную залу «Соленого осьминога» и улыбнулся в бороду. Сицилиец посмотрел на нового гостя с прищуром, однако узнал.

– О! Мессир Райн…

– Мессир Ангерран де Фуа, – как-то слишком поспешно перебил Роже незнакомец. Казаков, как он ни накачался мгновенно пьянящим светлым вином, громко прошептал Гунтеру на ухо:

– Второе предсказание сбылось. Сначала кабацкая драка, потом таинственный незнакомец. Слышал, как оговорился Роже?

По причине того, что это произносилось на английском языке, принятом в ХХ веке, их, к счастью, никто не понял. Впрочем, по мнению Гунтера, никакой особенной таинственности в приятеле Роже де Алькамо не замечалось. Хорошо одетый статный пожилой человек лет пятидесяти. Слева на поясе меч в богатых ножнах. Морщинистое продубленое лицо, принадлежащее либо моряку, либо обитателю Палестины или Африки, привыкшему к горячему дуновению пустынь. Рост высокий, держится прямо. Синеватый шрам справа на открытой воротником шее. А самое потрясающее – это глаза. Два светло-голубых бездонных колодца, которые должны принадлежать отнюдь не пожилому рыцарю, а семнадцатилетнему мальчишке: синие пятна на коричневом лице, в которых отражаются хитрость, задор, веселье и безмерное удивление окружающим миром.

– Ангерран, садитесь, – разбитно? пригласил Роже и подвинулся, освобождая место на скамье. – Вообразите, я встретил родственника! Знакомьтесь, это шевалье Мишель Робер де Фармер.

– Вас засунь в Аравийскую пустыню, – хмыкнул седеющий мессир де Фуа, – вы и там родственников отыщете. Впрочем, рад встрече, господин де Фармер. Роже, безусловно, я выпью с вами, однако к завтрашнему утру мне следует быть в Мессине.

– Все готово, – полупьяно, полутрезво кивнул предводитель mafiosi, – лошади ждут, подставы по дороге есть. Да и ехать-то, если вдуматься, совсем недолго…

– Благодарю, Роже, – отозвался Ангерран, присаживаясь, и вполголоса пробормотал: – Давно же мы не виделись…

Дуновение Ханаана [3] – I

Поздним сентябрьским вечером, когда солнце уже зашло, но полумесяц пока что скрывался за Елеонской горой, к стенам великого города подъехал одинокий всадник в арабской одежде. Выглядел он человеком богатым – белый с серебристой оторочкой бурнус, изукрашенный необработанными камнями пояс, на котором красовалась сабля с эфесом чистого золота; небольшой тюрбан, оконечье которого прикрывало лицо человека, свит из ярко-голубой шелковой полосы и украшен вычурной багдадской брошью с синими аметистами. Сразу видно – эмир или тысячник войска светлейшего султана…

Только почему столь важный человек путешествует в одиночку? Нынче на дорогах неспокойно, банды потерявших землю крестьян или беглых рабов частенько угрожают даже небольшим отрядам или караванам, а тут – одинокий путник. Впрочем здесь, под стенами Столицы Мира, ему ничего не могло угрожать. Салах-ад-Дин и его воины умели поддержать порядок в городе и окрестностях.

Одетый в белое путник, впрочем, прекрасно знал, что такое безопасность и берег свою жизнь – охрана осталась в Вифлееме, стоящем на две лиги южнее, а дорога на Иерусалим великолепно охранялась разъездами арабской конной гвардии, подчинявшейся лично султану. Перед закатом десятник одного из разъездов остановил путешественника, спросив подорожную, однако, увидев на листе пергамента желтую печать с полумесяцем и витиеватой цитатой из Корана, только приложился к ней губами и пожелал благородному незнакомцу счастливой дороги.

Двухдневный путь по суше, от Аскалона через Ливну, Етам и Вифлеем закончился здесь, под стенами Верхнего города. Всадник миновал развалины Пилатова водопровода, посматривая направо, определил, что где-то здесь, за коричневато-желтой стеной, должен находится дом Тайной вечери и Давидова гробница, однако поворачивать к Навозным воротам не стал – его ждут у Яффских врат и обязаны будут проводить…

Второго октября исполнялось ровно два года со времени, как Иерусалим был торжественно возвращен мусульманам – франки ушли сами, ибо защитники Святого Града быстро уяснили, что сопротивляться Саладину бесполезно, и штурм вызовет лишь новые жертвы, страдания и осквернение храмов. Барон Ибелин, франкский военачальник, и патриарх Ираклий бескровно сдали город, а султан сарацин вновь, в который уже раз, проявил качества, сделавшие бы честь любому европейскому рыцарю – позволил Ираклию и магистрам орденов Храма и Святого Иоанна выкупить свои жизни и свободу тысяч бедняков, отпустив христиан с миром.

Теперь стены Святого Града подновлены, навешены новые ворота. В мечети Омара любой правоверный может воздать хвалу Аллаху, но и христиане, с дозволения султана, могут беспрепятственно навещать свои святыни. Иудеям разрешили открыть синагоги. Салах-ад-Дин, в противовес мнению франков о сарацинах как о чудовищах и язычниках, обладал удивительной веротерпимостью и великодушием. Только вот долго ли продлится благорасположенное настроение султана? Даже самого спокойного и флегматичного человека можно вывести из себя…

Всадник натянул поводья гнедого аргамака перед освещенными факелами Яффскими воротами – разумеется, створки закрыты. Ночь. Оставалось только окликнуть стражу.

– Кому не спится? – раздался сверху, из темноты, высокий голос – как видно, охранитель еще молод. Чуткий слух путника различил тихое поскрипывание натягиваемой тетивы лука.

– Аухад аль-куфат! [4] – выкрикнул всадник по-арабски. Наверху замешкались, соображая.

– Кафи-л-куфат дийа-л-милла [5] , – последовал наконец уверенный ответ, а человек на коне незаметно усмехнулся про себя: «Такой же хвастун, как все сарацины. Придумать настолько пышные опознавательные слова! Ставлю свою честь и состояние – подразумевал самого себя!»

Зашуршали тщательно смазанные петли правой створки ворот. В полукруглом арочном проеме возник человек – бородатый сарацин в казавшемся сером среди ночной темноты халате. Он выжидательно посмотрел на всадника, не торопясь кланяться и приветствовать. Только когда в его руках оказалась подорожная с желтой печатью, бородач коснулся ладонью лба, губ и груди, тихо сказав:

– Хвала Аллаху, ты здесь. Господин ждет тебя. Следуй за мной.

Сердце всадника заколотилось в два раза быстрее, когда его лошадь переступила границу, отделявшую Город от прочего мира. Он и раньше бывал в Иерусалиме, но постоянно, всегда и каждый раз, испытывал одно и то же чувство – будто душа касалась некоей великой тайны, незримого чуда и неземного волшебства, свято хранимых за стенами в тайной для смертных обители. Ты ходишь вокруг нее, знаешь, что она здесь, но коснуться, тронуть рукой… Никак. Частица Бога доселе обитала в Иерусалиме. А Господь таинствен и непознаваем. Какое счастье, что можно хотя бы чувствовать Его близкое присутствие и знать, что Он видит тебя.

– In nomine Tuo [6] , – едва слышно прошептал человек в белом, и все-таки сошел с седла. Ему претило ехать на коне по камням, где оставались Его следы.

– Что ты сказал, почтенный? – обернулся проводник, однако ответа не получил. Бородач только пожал плечами и повел гостя дальше, по узким пустынным улицам, к башне Давида.

«Он ходил здесь, – думал приезжий, жадно рассматривая все, что могло различить непривычное к ночи человеческое зрение, – может быть, стоял на этом выступе, а здесь говорил о бесплодной смоковнице… тут разговаривал с фарисеями… Господи, вот и я иду по этим улицам ради славы Твоей…»